В третьей сцене второго действия «Двенадцатой ночи» подгулявшие сэры Тоби и Эндрю требуют у шута Фесте песню.

В переводе Кронеберга (1841 год) разговор между ними выглядит так:
Шут: Что ж вам спеть? Любовную песенку или нравоучительную и чинную?
Сэр Тоби: Любовную! Любовную!
Сэр Эндрю: Да, что мне нравоучения!

У Кетчера, в 1873 году — Фесте там, к слову, называется «Кловн», то бишь, Clown, прелесть что такое:
КЛОВ. Хотите любовную, или назидательную?
С. ТОБ. Любовную, любовную.
С. АНД. Да, да; не надо мне ничего назидательного.

В переводе Каншина, в 1893 году, читаем следующее:
Шут. Какую же вам спеть песню — любовную или нравственную?
Сэр Тоби. Любовную! конечно, любовную!
Сэр Эндрю. Да, разумеется. Я небольшой охотник до нравственности.

Читать далее →

На пороге дома Капулетти, в четвёртой сцене первого действия, Меркуцио надевает маску со словами:
A visor for a visor! what care I
What curious eye doth quote deformities?
Here are the beetle brows shall blush for me.

В переводе Аполлона Григорьева (1864) это звучит так:
На харю — харя! Смело выдаю
Я безобразие своё теперь
Всем любопытным взорам; на съеденье.
Пусть за меня краснеет эта рожа!

Читать далее →

Во второй сцене третьего действия «Как вам это понравится» Розалинда, сняв с очередного дерева очередной сонет Орландо в свою честь, в самом ставимом на нашей сцене и действительно прекрасном переводе, сделанном Вильгельмом Левиком в 1977 году, говорит:

Меня не воспевали так со времени Пифагора, когда моя душа обитала в теле ирландской крысы. Но это было так давно, что я уже всё позабыла.

В переводе Вейнберга (1867) эта фраза звучит следующим образом:
Меня не воспевали так сильно со времени Пифагора, когда я была ирландскою мышью; а ведь это было так давно, что я едва помню.

Читать далее →

В первой части «Генриха IV», в третьей сцене второго действия, Генри Перси по прозвищу Хотспер — Кетчер прозвище переводит, у него Перси-младший зовётся Генри Горячка, и не просто так — доводит жену свою, леди Кэтрин, до белого каления, отказываясь отвечать на вопросы. Пара они достойная, поэтому дама срывается по-шекспировски, с размахом.

В уже упомянутом переводе Кетчера (1862) это звучит так:
Ты сумасбродная обезьяна! И ласка не так причудлива, как ты.

У Каншина (1893) вместо ласки появляется, извольте, лúсица:
О, голова безумная мартышки,
У лисицы причуд едва ли столько,
Как у тебя…

Читать далее →

В конце четвёртой сцены третьего действия «Короля Лира» Эдгар, который в этой части трагедии прикидывается безумным Бедным Томом, — хотя у Шекспира с этим «прикидывается» сложно, прикидываться-то они прикидываются, но уж больно граница зыбка, — ни к селу ни к городу напевает обрывок, судя по всему, какой-то старой баллады:
Child Rowland to the dark tower came;
His word was still
Fie, foh, and fum!
I smell the blood of a British man.

В наших переводах тут, как всегда, великое разнообразие.
Дружинин в 1856 году выбрасывает и Роланда, и тёмную башню, у него Эдгар просто восклицает, как Баба Яга:
Фу-фу-фу! Пахнет британской кровью.

Юрьев в 1882 переводит почти калькой — оцените это «Раулэнд»! — и снабжает фрагмент примечанием:
Лишь к сумрачной башне подъехал Раулэнд,
Как слово замолкло его: фи, фо, фум!
Здесь, чувствую, пахнет британскою кровью!
(По замечанию Райтсона, эти три стиха, не срифмованные в подлиннике, взяты из двух старинных баллад. Первый стих взят из перевода испанской баллады, а два последние из старинной английской баллады: «Jack and the Giants»).

Запоминайте этих великанов, мы к ним ещё вернёмся.
Читать далее →

«Я нынче видел сон», — говорит Ромео в конце четвёртой сцены первого действия. «Я тоже, — с готовностью откликается ёрник Меркуцио. — О том, что часто лгут, кто видит сны». После чего произносит хрестоматийный монолог про королеву фей Мэб, при всей хрестоматийности восхитительный совершенно: танцующий, стремительный, сводящий весь мир сновидцев в пародийное зерцало, где каждой твари по дочери дьявола, т.е., пороку, в супруги, только не в картонных плоскостях христианской назидательной традиции, но в живом, грустном и насмешливом мироописательстве позднего Ренессанса, уже бродящего тёмным маньеристическим соком, от здорового низового юмора до самой летучей метафизики:

True, I talk of dreams,
Which are the children of an idle brain,
Begot of nothing but vain fantasy,
Which is as thin of substance as the air
And more inconstant than the wind —

материи невещественной, как воздух.

Читать далее →