Один из студентов-стажёров в Бодлеанской библиотеке обнаружил, что корешок книги, нуждающейся в реставрации, подклеен страницей из шекспировской пьесы:
Is that the one will help to cut the other.
‘Tis well, Lavinia, that thou hast no hands —
Это «Тит Андроник», первая сцена третьего действия. Изнасилованная и искалеченная Лавиния не может назвать своих истязателей ни вслух, ни на письме: ей отрезали язык и отрубили руки.
Трагедия юношеская, великолепный образчик кабинетного гуманизма, который, у предназначенного для декламации, а не для постановки Сенеки выучившись, выкладывает текст из трупов, как из лего — у Архенсолы в трагедии погибают все, кроме вестника, который, перешагивая мёртвые тела, пробирается на авансцену сказать эпилог. Это с одной стороны. С другой у нас площадной театр, который в мистерии, представляя мученичество святого, смердит настоящим палёным мясом и брызжет настоящей, с ближайшей бойни принесённой кровью из нацепленного под одежду бычьего пузыря.
Стишки про кишки! Кровища!
Молодой Шекспир это дело любит, но он всё-таки уже Шекспир.
И потому в дивно страшном и ярком, как сновидение, фильме Джули Теймор, доверившейся тексту, так завораживающе жутко будет ронять кровь изо рта бедняжка-Лавиния, так сухо и душераздирающе взлаивать великий сэр Энтони Хопкинс:
Give me a sword, I’ll chop off my hands too;
For they have fought for Rome, and all in vain;
And they have nursed this woe, in feeding life;
In bootless prayer have they been held up,
And they have served me to effectless use:
Now all the service I require of them
Is that the one will help to cut the other.
‘Tis well, Lavinia, that thou hast no hands;
For hands, to do Rome service, are but vain.
У Курошевой это звучит так:
Где меч мой? Руки отрублю себе
За то, что Рим напрасно защищали;
Питая жизнь мою, вскормили скорбь,
С мольбою безуспешной простирались
И бесполезно послужили мне.
Одной лишь, требую от них услуги:
Чтоб мне одна другую отрубила. —
Дочь, хорошо, что у тебя нет рук:
На службе Риму руки не нужны нам…
…да никак не звучит, будем честны.
И потому покалеченная книжка, под ветхим корешком которой обнаруживается осколок шекспировского текста, становится и Лавинией, лишённой рук, с полным ртом чернил, и страшно паясничающим трагическим героем, и чем-то отдельным и новым, исполненным смысла.
Я всегда говорила, что от Шекспира даже в деревянных человечках заводится жизнь и горячее дыхание — спасибо возлюбленной Бодлеанке за случайное созвучие.