Как-то вдруг услышала в том, что знала, сколько себя саму, неожиданное. Во второй сцене второго действия Джульетта, у Щепкиной-Куперник лепечущая: «Меня ты любишь? Знаю, скажешь да», — а у Пастернака, как водится, заикающаяся: «Ты любишь ли меня? Я знаю, верю, что скажешь да», — в оригинале-то говорит:
Dost thou love me? I know thou wilt say ‘Ay,’
And I will take thy word.

Dost thou love ME?
Иначе ямб поломается: МЕНЯ ты любишь?.. ты любишь ли МЕНЯ?.. точно меня, не кого-то ещё? Не само ли состояние влюблённости ты любишь, веронский умник, с самого начала норовящий встать в модную позу меланхолика и уже, наконец, получить право всё то, что знаешь, произнести от своего, первого, лица, а не читать по хрестоматии ренессансной лирики и философии?
Умница моя, моя девочка.

Я-то всегда любила ледяного до ожогов Меркуцио, у которого язык острее шпаги, глаз хищный, а что на сердце — того никому знать не надо. Если бы он остался жив, была бы всем романтическая комедия, как и затевалось поначалу.